"Знамя" №2,1999г. Юрий Буйда:
…В “Борисе Годунове” Пушкин создал первый в русской литературе образ юродивого. Образ сам по себе схематичный, ложно многозначительный, но в то же время и точный: он соответствовал русской традиции почитания умом обиженных. Впрочем, русское отношение к психически больным мало чем выделяется из мировой традиции, которую можно описать одной фразой — “устами безумца глаголет Бог”. Продолжая дело Шекспира (“Король Лир” “утверждает безумие живой правды”, полагал Мелвилл), немецкие романтики создали галерею умом ушибленных пророков, сновидцев и ясновидящих путешественников from Bethleham to Bethleham (формула принадлежит Ионеско) — из Вифлеема в Бедлам. Или из Бедлама в Вифлеем. Кому что нравится. И все же, наверное, ни одна другая литература не обращалась к теме безумия так часто и с такой настойчивостью, как русская, сделавшая эту тему своей визитной карточкой. Пушкинское “Не дай мне Бог сойти с ума!” витает надо всей русской культурой: Гоголь сводит с ума Акакия Акакиевича и сочиняет “Записки сумасшедшего”, Гаршин — “Красный цветок”, Тютчев — “Безумие” (“Там, где с землею обгорелой…”), Чехов — “Палату номер шесть”, за ними — Леонид Андреев, Сологуб, Горький, Булгаков… И надо всеми возвышается угрюмый замок Достоевского. Его романы — Желтые Дома. Погрузившись в угарный хаос русского характера, исследовав отклонения его, Достоевский отчетливее других выразил все существенное в понимании России и русского народа. Пушкинский Дом у Достоевского стал Желтым (Мертвым) Домом, грезящим о Пушкинском Доме. Достоевский не считал отклонения — “надрывы” — ложью характера, но видел в них сгущенную до болезненности истину, которая при этом не перестает быть истиной. Истоки завороженности русских писателей образом Желтого Дома, населенного душевнобольными уродами, кроются в особенностях русской истории, русской религиозной веры. Национальная история практически не знает понятий “вчера” и “завтра” — для нее существеннее “всегда”; она, история, также не знает, что такое свобода личности общественной, политической. Русское православие всегда крайне настороженно относилось к восходящей к античности европейской апологии плоти, формы, личной свободы, всего “внешнего”. В православном понимании нет ценности выше, нежели ценность души, устремленной к Богу и жертвующей “телом”, его свободой ради идеи, большей, чем индивидуальность. Если Россия и смогла осознать и ощутить себя единым телом, то только через духовную связь составляющих ее людей, то есть через русский язык и православие. Только житель Желтого Дома мог написать то, что Константин Аксаков написал царю Александру Второму в записке “О внутреннем состоянии России”: “Русский народ есть народ не государственный, т.е. не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия… Всякое стремление народа к государственной власти отвлекает его от внутреннего нравственного пути и подрывает свободою политической, внешней свободу духа внутреннюю. Государствование становится тогда целью для народа, и исчезает высшая цель: внутренняя цель, внутренняя свобода, духовный подвиг жизни”. Ни в какой другой стране сословие земледельцев не носит такого названия, как в России: крестьяне — “хрестьяне” — христиане. Это не просто хозяева, не просто люди, обрабатывающие землю, — это хранители духа. Со времен монголов, захвативших Русь, повелось: выпадение из христиан равнозначно выпадению в захваченное врагом (дьяволом) пространство, равнозначно погублению души. Эта традиция до сих пор оживляет враждебное отношение русских ко всем нерусским и ко всему нерусскому. Вне христианской соборности подлинно национальная (православная) душа мертва, а спасена она может быть лишь через самоотрицание, самопожертвование, растворение в общности, коллективе. Идея чистоты, святости народа в России всегда была выше идеи святости отдельного человека, вообще выше самой идеи личности. Персона — в европейском смысле слова — стала появляться в русской культуре лишь после Смуты и Раскола. Семнадцатый век просигнализировал о появлении персоны Аввакумом, а также возникновением в литературе темы денег и женской темы. Еще прежде было ужаснувшее Россию явление Самозванца, монаха, “живого мертвеца”, которого с полным правом можно считать персоной. И недаром его прахом выстрелили из пушки в сторону Запада: вернули “чужое”. Тысячелетняя форма существования России — агония, и живыми и мало-мальски свободными у нас могут быть лишь те, кто научился агонизировать. Подавление “телесной”, т.е. внешней, социальной жизни в условиях, когда миллионы людей даже как бы и вовсе не имели тел, ибо ими распоряжались другие люди (крепостное право), превратило русского человека в сновидца, визионера, пестующего душу и не заботящегося о теле, об условиях земной жизни. Если человек “спит жизнь”, значимыми компонентами его идеологии естественно становятся нищета, небрежение собственностью, бродяжничество, склонность к опьянению мечтами о Беловодье, Ореховой Горе и других царствиях Божиих на земле, он способен к неожиданным, нелепым и даже опасным поступкам с ущербом для плоти, но, как ему кажется, не для души. Бытие важнее быта. “Голубиное” отношение к жизни свойственно людям, лишенным возможности влиять на условия быта. В их представлении реальность уравнивается с фантастикой и управляется непостижимыми силами. Сознанием овладевают мифы. Особенностью такого мышления является не проникновение в суть происходящего, но выражение отношения к происходящему: “наше — не наше”, “хорошее — плохое” и т.д. Здесь же берет начало и удивительное отношение русского человека к Слову, особенно к слову печатному, писаному, отношение, зиждущееся на некритическом доверии. Искусство способно преобразовать мир и человека, считают русские, и хотя они тут не первооткрыватели, именно они, наверное, оказались единственным народом, который свято во все это поверил и пустил в дело. “Литература как форма сознания” (Борис Парамонов) — это уж точно о русских. Реализм важнее реальности, осталось только ответить на вопрос: неужели то, что мы создали, и впрямь можно назвать реализмом в общепринятом смысле слова? Из тайников народной души бессознательное стремление к полной жизни прорывалось в сновидения, принимавшие форму Слова: сны Пушкина и Одоевского, Гоголя и Гончарова, романы-сны Достоевского, создавшего самый замечательный образец такого прорыва — “Записки из подполья”. Русская культура развивалась как бы внутри и благодаря незатухающему конфликту между Словом и Делом, между Сном и Явью, между Душой и Телом. Двойничество стало навязчивым синонимом русскости. Россия всегда грезила об Идеале, тогда как Запад был устремлен к Цели. Наша мечта о гармонии противостоит западному стремлению к балансу. Самые “русские” строки Рильке — в Первой Дуинской элегии: “Denn das Schцne ist nichts als des schrecklichen Anfang, den wir noch grade ertragen” — “Прекрасное — то начало ужасного, которое мы еще способны вынести”. Обитателям Желтого Дома в бредовых видениях являются говорящие собаки и вии, пауки и недотыкомки, красные цветы и пиковые дамы, наконец, Черт как высшее воплощение чудовищного Зверя, терзающего русскую душу, и самое ужасное, пожалуй, заключается в том, что этот Зверь сочетает в себе Бога и дьявола, святость и мерзость. В национальном зоопарке он мог бы называться Мерзавром. Свои письма монахам Кирилло-Белозерского монастыря Иван Грозный подписывал псевдонимом Парфений Уродивый (Юродивый). Государь играл. Государь завидовал юродивым, которых сам Господь избрал для передачи людям своего Слова. Юродивый может говорить правду царям, он может позволить себе непристойности и оскорбления. Юродивый свободен как марионетка, управляемая Богом. А поскольку он сам себе не судья, его свобода — безгранична, если не абсолютна. А в его словах поступках игра не отличима от жизни всерьез, бред — от пророчества. Своим образом жизни и манерой выражения мыслей он снимает противоречия между Словом и Делом, между Сном и Явью, между Душой и Телом. Юродивых (уродов) на Руси почитали, их боялись, им, наконец, завидовали. Юродство напоминает о вечной неизменности русской натуры. Погружаясь в вечные глубины души своей в поисках гармонии мира и человека, мы открываем ошеломляющую истину: русские свободны как сумасшедшие, и только если они — сумасшедшие…
О большем не вправе мечтать ни сновидец, ни деспот, ни юродивый.