Назад к содержанию книги

СКРЫТЫЙ ДЕМОНИЗМ

АРХИМАНДРИТ РАФАИЛ (КАРЕЛИН)

Нельзя спорить, культура на самом деле может сообщить человеку, совершенно приземленному, неодухотворенному, какие-то первоначальные представления о нравственности, любви, красоте, подвигнуть его душу к поиску некоего высшего бытия. Но горазда чаще мы видим иное: человек в своих исканиях удовлетворяется тем, что предоставляет ему культура – будь то мир изящных искусств, литературы, философии или же науки и техники – не ищет более небесного, замыкается в кругу сугубо земных интересов, становится “мертвым” для Бога и не только “мертвым”, но и враждебным Ему. И здесь – речь именно об этом.

На одном из экуменических съездов православный священник, выступавший с очередным докладом, составленным по принципу: “больше слов, меньше дела!”, нечаянно нарушил экуменический этикет, упомянув о существовании темной силы — демонов. Реакция зала была однозначной: присутствующие как по команде заулыбались, будто услышали веселую шутку: “значит, жив Курилка”, неужели в свете сегодняшней цивилизации и культуры ночной призрак демона еще не растаял, как тень при свете наступающего дня?

Есть вещи, которые видны на расстоянии: чем они ближе, тем более теряются их контуры; а если человек стоит лицом к лицу перед огромным колоссом, то видит не очертания и формы, а только серый цвет камня. Демонический мир настолько близок нам, что дистанции между ним и современным человечеством почти не существует. Демонический мир стал нашим миром и поэтому мы потеряли представление о нем; действие этого мира мы приписали самим себе. Если мы поднесем ладонь к глазам, то увидим не очертания руки, а сплошное темное пятно. Чтобы определить и понять какое-либо явление, нужно найти свойства, характерные только для него, которые отличали бы его от других родственных ему бытийных рядов. Но демонический мир — мир зла и лжи, мир ненависти к Богу, мир разрушения и хаоса, мир отчаяния и смерти — настолько слился с содержанием нашей души, с нашими страстями: гордыней и жаждой разрушения, со стремлением найти счастье в грехе и выпить чашу этого яда до дна, что мы уже перестали понимать, где граница между человеческим и сатанинским. В церковных песнопениях демон называется “чужим”, в песнопениях Великого Канона есть поразительные слова: “…да не буду… я брашно (пищей) чуждему”; теперь этот “чужой” стал нам родным и близким, он уже не около нас, а в нас. Его зубы вонзаются в наше сердце, но мы — не видим врага, поэтому не можем бороться с ним. Уничтожив самое понятие демона, человечество стало перед роковым вопросом: почему его история - это ярмарка греха и пороков? Какая сила заставляет человека стремиться к злу? Почему совершается столько бессмысленных жестокостей? Почему просыпается в душе необъяснимая ненависть к святыне? Почему у некоторых само имя “Бог” вызывает припадки злобы, похожие на приступы пароксизма?

Гуманизм, как будто бы призванный утвердить достоинство и свободу человека, на самом деле опозорил его. Он отнес демонизм к числу врожденных свойств самого человека, а душу его, получившую наименование “подсознания”, представил обиталищем каких-то скрытых драконов, которые то спят, свернувшись в клубок, то, пробуждаясь, терзают ее, то извергают черный пламень гордыни, похоти и зла. Человек становится демоном для окружающих, хотя мы видим чаще всего мелкого похотливого и злорадного беса. Особенно постарался в этой апологии демона Фрейд, “отец” современной психологии. “В начале был пол”,— вот учение Фрейда; это темное влечение создало культуру, науку и религию. Согласно Фрейду, философские труды, произведения искусства, изысканная поэзия и даже человеческие доблести —все это “яркое оперение петуха”, который старается привлечь внимание курицы. Все существующие неврозы и психические болезни, все исторические потрясения, по его теории, лишь следствие неудовлетворенного сексуального чувства. И современное человечество дошло до такой внутренней развращенности, что не отвернулось с отвращением от подобного демонического учения, а приняло его как родное. По Фрейду, все религии, в том числе и христианство, — это коллективная истерия сексуального характера. Где здесь место для демона, когда человек сам становится архидемоном?

Мы не будем останавливаться на “эдиповом комплексе” Фрейда — он слишком известен, но хотим отметить его оккультный смысл: убить в человеке чувство любви к своим родным, которое даже нерелигиозные люди называли “святым чувством”, когда образ матери ассоциировался у ребенка с ангелом-хранителем. “Нет ничего святого и ничто не должно быть свято!” — вот девиз Фрейда и его многочисленных учеников, которые, по сути дела, оккупировали и демонизировали современную психологию.

Психоанализ — порочный метод, посредством которого совершается, как принято считать, проникновение в глубь человеческой души. Путь в эту “черную бездну” для фрейдистов — расшифровка словесных и образных символов, в том числе и сновидений, как желаний и стремлений человека, которые он скрывает от окружающих, а нередко и от самого себя. Человек находится под перекрестным воздействием импульсов, идущих от светлого и темного миров. Но психоаналитиками он рассматривается изолированно, поэтому сатанинские импульсы приписываются ему самому. И следовательно психоанализ — это методическое внушение человеку, что он по природе своей демон. Мы уже не говорим о том, что сам метод “расшифровки символов” совершенно безоснователен. Никто не может учесть тысяч причин и условий возникновения ассоциаций. Психоаналитик имеет дело со своей собственной фантазией. Действительно, больной может получить некоторое временное облегчение через самовыражение. Он высказался и как бы “разрядил” энергию накопившихся противоречий, но это подобно драматическому катарсису или смеху — очень серьезному нервному и нравственному потрясению. Затем все повторяется с большей силой, болезнь прогрессирует. И это закономерно: психоаналитик не может разрушить ни один психический комплекс, он лишь посредством внушения вырабатывает новый. Однако это еще не самое страшное. Главная опасность психоанализа в том, что человек перестает понимать от какого врага защищаться, у кого искать помощи. Психоанализ — это бег на месте, от себя — к самому себе.

Нам скажут, что многие психологи не согласны с Фрейдом, но не согласны они большей частью во второстепенном. Несогласие находит свое воплощение в новых вариантах фрейдизма — более тонких и потому более коварных. Если у Фрейда, которому нельзя отказать в откровенности, демон — его учение — предстает в гнусном и отвратительном виде, то мнимые противники Фрейда стараются одеть этого демона в костюм джентльмена. Только очень немногие психологи имеют мужество сказать, что исцеляющей силой является христианская нравственность, а еще меньше тех, кто скажет: путь из их кабинета должен вести в храм.

Мы остановились на теории пансексуализма потому, что в попытке демонизации мира она представляется наиболее “колоритной”. Не только учение Фрейда, но и его личность вызывала горячие симпатии современных гуманистов. Так президент США Рузвельт обратился к Гитлеру с личным посланием о сохранении Фрейду жизни, полагая, что она особенно нужна для блага человечества. И Гитлер, неприязненно относившийся к американскому президенту, охотно исполнил его просьбу: очевидно, его оккультный демонизм совпадал в этом вопросе с чаяниями гуманистов. Фрейд благополучно прибыл в Америку, но вскоре скончался от рака языка.

Следует сказать, что психология и психиатрия, за малым исключением, демоничны уже потому, что не признают существование диавола, скрывают его страшное воздействие на душу человека и этим самым лишают больных реальной помощи -Того единственного, Кто победил демона.

Возникает вопрос: все ли душевнобольные одержимы диаволом; можно ли смотреть на широкий спектр душевных заболеваний — от маниакальных депрессий и визионерства до истерии — как на одержимость? Нам кажется, вопрос поставлен не совсем правильно. Во-первых, граница между душевной болезнью и здоровьем весьма условна: все мы больны, будучи носителями первородного греха — незаживающей травмы в душе каждого человека; все мы больны вследствие этого греха нашими страстями, и, самое главное, — темным влечением к пороку, подобным оккультно-магической любви души человека к диаволу.

У человека из всех душевных сил менее всего деградировал рассудок, который в некоторых случаях может оценивать свое болезненное и страстное состояние. У душевнобольных эта сила поражена, влияние темных духов не встречает в них даже малой преграды, как поток, когда разрушена плотина.

Душевное заболевание может иметь различные причины, в том числе и органического характера, но как в ослабленном организме бурно размножаются болезнетворные микробы, так в душевном организме несчастных больных демонические импульсы проявляются с особой силой. Явное вселение демона: особенные душевные страдания, влекущие к самоубийству, беспросветное уныние, страх перед святыней и самая мерзкая хула на Бога. Но в любом случае помочь этим несчастным может только сила Божественной благодати, а ее у душевнобольного отнимают современные психиатры, предлагая иллюзорный путь к исцелению, в который сами не верят: гипноз и химические препараты. Это лечение похоже на удары дубинкой по голове страждущего, дабы прекратить его болезненные стоны. Он затихает, но не выздоравливает.

Нам говорят о психиатрах-христианах, но, к сожалению, для большей части Божество — это некая идея, наиболее удобная для медитаций. Мало кто может сказать, что Бог — не средство, а таинства Церкви — не замена курса лечения седативными препаратами, что исцеление предполагает прежде всего христианскую жизнь и покорность воле Божией, что Бог — это высшая шкала ценностей, а не инструмент, который может быть употреблен, а затем отложен в сторону.

Классическая психиатрия относится к религии также как система Гегеля к христианству: чтобы стать христианином, надо преодолеть его концепции. Однако в действительности на душу нужно смотреть, как на отдельную субстанцию, нужно признать существование духовного мира и иметь реальный опыт духовной жизни. Парадокс: православный психолог должен стать аскетом и перестать быть психологом. Но тогда рушится всякое понятие о христианской психологии, она становится христианской мистикой и христианской аскезой. Назревает еще больший парадокс: чтобы действительно лечить душевнобольного, психиатр должен стать святым, личным подвижничеством и включением в церковную жизнь стяжать благодать — то единственное, чего боится демон. Это может вызвать улыбку. Но если православный психиатр признает существование демона, как он может полагать, что это существо можно изгнать из души и тела больного химическими снадобьями — подобно тому, как крысу травят ядом?

Итак, психиатрия надела смирительную рубашку не на демона, а на больного.

Тот же процесс демонизации мы видим в современной философии. Ни в одной из крупных философских систем последних столетий не фигурирует диавол, хотя бы в виде безликой разрушительной, темной силы. Такой универсальный факт, как грех в философских системах искажен, исковеркан или просто-напросто уничтожен. В системах Канта, Шеллинга, Гегеля, не говоря уже о материалистах и позитивистах, демон тщательно спрятан. Бог из Живой Личности превращен в некую абстрактную идею или же отождествлен с материальным космосом. Философский идеализм последних столетий представлял собой возвращение к язычеству. Философский позитивизм был направлен на то, чтобы уничтожить всякое представление о том, что лежит за пределами сенсорных чувств человека. “Богу философов” нельзя молиться. Его, как подопытное животное, охватывают усилиями интеллекта. У Гегеля “Божество” — слепой дух, запутавшийся в созданной им материальности и старающийся осознать себя самого через рассудок человека, и если есть в мире что-нибудь святое, то это именно рассудок, способный к чистому логизму.

На развалинах религии, где идеалисты и материалисты поработали дружно, как братья, - на этом духовном пустыре, должны были взойти самые ядовитые травы оккультизма и магии — этого суррогата духовности, демонического антипода религии. Философия не дала ни одного (!) ортодоксального православного философа. А те мыслители, которые считали себя православными или хотели быть таковыми, упоминали о демоне лишь вскользь и так, что имя его можно было принять за аллегорию зла. Они оставляли демона где-то в передней, не пуская его в гостиную. Большинство этих мыслителей — их не назовешь ни философами, ни богословами — находилось под влиянием платоно-гегелевской философии, и сделали они для Православия больше зла, нежели добра. Ни у одного из них нет философски раскрытого учения о первородном грехе, о демоне и той космической бездне антибытия, которая названа адом — местом забвения. А если и есть, то это — жалкие попытки отрицания ада, как факта, интерпретация его, как субъективного состояния души, оригеновская позиция по отношению к демону: демон может спастись, поэтому “он не такой уж и плохой дух”. Но чаще они вообще всего этого избегают, как мифологии, недостойной интеллектуала.

Диалектический материализм как и его негатив — гегельянство — произведение богоборческого ума, только более хитрого и беспринципного. Один вовсе неверующий поэт, интуитивно почувствовав это, написал: “Здесь втихомолку дьявол живет, через переулок от Маркса”.

Философия экзистенциализма рассматривает Божество и демона, как внутреннее переживание самого человека, проявляемое в фантастических образах. Как олицетворение состояний, свойств и атрибутов человеческой души. Как рисунки ее подсознания. Опять парадокс: вера значительной части интеллигенции это вера в “нечто”, а конкретно — “ни во что”, это антиномия религиозного атеизма. Поэтому мы считаем философские построения суррогатом религии, религией плотского разума, интеллектуальными грезами, целенаправленной ложью — способом изгладить из сердца и ума человека память и представление о страшной космической силе зла, о демоне, как живом существе; сделать этого врага невидимкой.

Философия — это попытка осмыслить мироздание в определенной системе, поддающейся логической проверке. Но Бог — это абсолютный Дух, Который пребывает выше всяких категорий, Дух непостижимый и неизреченный. Что же касается демона, то грех алогичен, он, как хаос, не вмещается ни в одну систему. Демон — дух зла, следовательно, дух безумия. Его действия непредсказуемы. Философия отказывается от Бога, профанируя Его, и отказывается от демона, игнорируя его.

Философию можно назвать “безумной попыткой конечного объять бесконечное”. Даже агностицизм и скептицизм основываются на гордости ума, то есть на демонизме. Впрочем, философия сделала уже свое дело. Теперь ею занимается только очень ограниченный круг людей — как интеллектуальной наркоманией. Большинство же интересуется оккультными течениями, которые обещают не блуждание ума в лабиринтах мироздания, а вполне утилитарный товар.

Философия, отделившись от религии, обратила острие рассудка против нее, а затем, исчерпав себя, вступила в период затяжной агонии. Люди, потеряв религию сердца и отшатнувшись от карликовой религии разума, ищут религиозную эмпирику, мистику — как непосредственное переживание, но вместо этого на пепелище сожженных ими храмов находят мистику оккультную, скрытый или явный демонизм.

Позитивизм в течение целого столетия царствовал в литературе и науке. Под грохот барабана и медные трубы он кричал и вопил, что Бога нет, а с религией покончено навсегда. Но его по временам выдавала собственная нервозность. Когда позитивисту приходится произносить слово “Бог”, то холодная и скрытая неприязнь нередко сменяется истеричностью или сарказмом, что не вяжется с заявлениями о свободе мнений и уважении к убеждениям. Кажется, эти люди в душе боятся, что Бог все же есть. Ненавидят не мертвую идею, а живое существо.

Позитивизм образовал вакуум в душе человека, но не смог заполнить его. На месте Бога раскрылась, как черная космическая яма, пустота и тогда на смену позитивизму пришел декаданс, который, как маг со своими заклинаниями, стал вызывать из бездны демона — “князя мира сего”. Если для позитивизма человеческая душа — это продукт и отражение внешнего, то для декаданса, напротив, внешний мир становится фоном, на котором проявляются и действуют темные реалии подсознания, похожие на апокалиптические чудовища, и этих чудовищ человек отождествляет со своей собственной душой.

Герой одного из рассказов Кафки, проснувшись утром, вдруг увидел себя огромным насекомым. Так и здесь происходит подобное перерождение: человек начинает ощущать себя не то пауком, не то вымершей рептилией. Если романтизм увлекал душу в плен страстных и сладостных чувств, как сказочная русалка своими объятиями — в речной омут, то декаданс впивался в свою жертву, словно спрут щупальцами, и тянул ее на глубину морскую, в темную бездну безумия.

Лирика романтизма с его колыбельно-погребальными напевами сменилась площадной бранью и хрипом агонии. “Истина в вине, — шепчет нам романтизм, — в опьянении миром”, хотя мир, как змея, кусает того, кто отдал ему свое сердце. “Истина в безумии, — говорит декаданс, — я разбил то, чему поклонялись люди — иллюзии и идеалы, и теперь свободен от разочарований; я лежу в грязи, поэтому не боюсь падений. Смерть неизбежна, но я нашел свое счастье в самом наслаждении смертью — как трупный червь, грызущий внутренности мертвеца”.

Одно из течений декаданса, футуризм – претензия на пророческое видение будущего. Прогресс цивилизации представляется ему, как тотальное опредмечивание всего человечества. Человек превращается в конструкцию из металла с мотором вместо сердца; богоподобие, как нравственная автономия личности, свобода воли и возможность выбора потеряны, в его мозг, как в компьютер, вживляется программа. Другое свойство богоподобия — логос (слово) исчезает, остаются только сигналы, которые человек посылает в мир и получает извне. Человек, потерявший живую душу, теряет и дар слова, который ему уже не нужен; он остается с одной сигнальной системой управления. Поэтому поэзия футуризма отказывается от слова и заменяет его звукосочетанием: футуристы переходят на язык звуковых имитаций.

Вторая половина ХIХ века ознаменовалась созданием одной из самых популярных научных или, точнее, псевдонаучных теорий — дарвинизма, оказавшего глубокое влияние не только на биологию и антропологию, но также на этику и социологию, на весь строй мышления современного человека. Эта биогенетическая гипотеза в глазах современных людей приобрела значение научного универсума; хотя многие крупные ученые указывали на ее ошибки, противоречия, отсутствие фактических доказательств и волюнтаризм, - их голоса остались неуслышанными. Казалось, люди, зачарованные внешней стройностью этой системы, не хотят понять ее надуманность, внутреннюю пустоту алогизмов, словно боятся увидеть, что король, торжественно шествующий по главной улице науки, на самом деле — голый.

В чем притягательность этой теории, в чем секрет ее успеха? Только в том, что она отвечала духу времени. Человек хотел уверить себя в том, что он — зверь, и зверь не по произволению свободной воли, а по необходимости своей природы. Эта теория, делающая ненужным присутствие в мироздании Божества, ведет к агностицизму и атеизму, освобождая человека от нравственной ответственности за свое духовное состояние и заменяя совесть общественными правилами. Эта теория освобождает человека и от необходимости решать тяжелые, иногда мучительные вопросы о смысле жизни, поскольку дарвинизм заявляет, что человек — всего лишь продукт слепой эволюции, сцепления целой массы счастливых случайностей, из которых каждая так же редка, как отгаданный номер в лотерее. В жизни каждого существа и в биологическом генезисе, согласно дарвинизму, нет ни программы, ни цели, поэтому надо не размышлять над жизнью, а удовлетворять вложенные в нас естественные инстинкты и приобретенные в процессе эволюции человека культурные потребности. Дарвинизм уничтожил уважение к человеческой личности, как образу Божию. Он уничтожил уважение к самому феномену жизни, представив историю земли перманентной бойней. Для дарвинизма современное поколение стоит на ступенях лестницы, сложенной из костей и черепов “человекоподобных” зверей и само оно также должно стать “удобрением”, вроде навоза, для будущих, более совершенных, всходов человечества. Поэтому мировые гекатомбы, лагеря смерти с пылающими крематориями — это не жертвенники сатаны, а ферменты эволюции. Если всю Землю опутать, как меридианами глобус, колючими проволоками, то процесс отбора наиболее способных к выживанию пойдет быстрее; а если войны, эпидемии, катаклизмы и жестокая конкуренция за право на жизнь прекратятся, то, напротив, наступит время эволюционного застоя, деградации и загнивания. Здесь Дарвин повторяет Гераклита: “Война есть мать всех вещей”.

Дарвинизм — оправдание революции, ведь сама эволюция представляет собой непрерывную цепь микрореволюций. Принцип один, дело только в длине прыжка. Дарвинизм, уверив человека в том, что он всего-навсего интеллектуальный зверь, оправдал убийство и садизм, как проявление естественных инстинктов, вождизм — как структуру волчьей стаи, разврат — как природное стремление иметь больше потомства, насилие — как право сильного, которое осуществляется везде и всегда.

Дарвинизм — это ницшеанство в биологии, а ницшеанство — это дарвинизм в литературе. Характерно, что такой сатанист, как Гитлер, был одновременно дарвинистом, ницшеанцем и оккультистом. Учение Ницше о сверхчеловеке Гитлер взял, как отправную точку для теории о сверхнации. Ссылаясь на дарвинизм, Гитлер заявлял, что имеет право уничтожить низшие расы для будущей расы богов. Правительство младотурков в 1915 году, обсуждая план геноцида трех миллионов армян, проживавших в Турции, также ссылалось на учение Дарвина.

В системе Дарвина, как и в космогонии Лапласа, нет места для Бога, хотя Дарвин по воскресеньям аккуратно посещал англиканский храм в Лондоне, а Лаплас считал себя “добрым католиком”. Если Ницше истерично кричал, что Бог “умер”, и его вещания были похожи на театральные похороны Бога, то в дарвинизме современники увидели то, что хотели видеть — клиническую картину “смерти” Бога, и, как бы очарованные и загипнотизированные этой картиной, выдали дарвинизму мандат на научную неприкосновенность. И если Ницше по временам сам ужасался пустой и безумной свободе безбожия и плакал втихомолку о потерянном Боге, то Дарвин под сводами храма, обдумывал свою теорию о происхождении видов.

Худшей разновидностью дарвинизма является учение Геккеля, который был разоблачен, как фальсификатор фактов, то есть шулер в науке. Однако его “ценность” для нас заключается в том, что Геккель откровенно признал: дарвинизм — это “новая религия без Бога”; сам он публично отрекся от христианства, сопровождая это скандальными выходками в целях рекламы: создал в Берлине биологический музей, наименовав его “храмом простейших”, а себя — “главным жрецом религии одноклеточных”. Он призывал германское правительство превратить кирхи и костелы в школы и музеи дарвинизма, назвав их храмами “новой всемирной религии”.

Довольно жалкое зрелище представляют верующие эволюционисты. Для них Бог не Живая Личность, а энергетический заряд, создавший Вселенную, планировщик эволюции, которая, как русло реки, направлена к заранее заданной цели.

Что же такое сама эволюция? Композиция сил, заложенных в вещество, или формообразующая энергия, которую верующие эволюционисты отождествляют с Божественным Духом? — непонятно. Если эти ученые придерживаются библейской веры, то для них Священное Писание становится сборником аллегорий, иносказаний. Для эволюционистов Христос, как Спаситель мира, не нужен. Сама эволюция приобретает мессианский характер, потому большинство верующих ученых становится пантеистами, представителями той религии, в которой Бог — все, и Бог — ничто, где сам космос мыслится, как модальность, истечение, излучение и воплощение Божества. Для пантеистов Бог — безличная сила, нейтральная по отношению к добру и злу. Эйнштейн писал: “Бог и диавол — одинаковая величина, только с разными знаками: “+” и “–”. Это значит, что добро и зло — светотени мироздания, это процесс, происходящий в недрах Божества, который сотрясает мир, как взрывы вулкана. Пантеизм “отделывается” от Бога-Личности, а это устраивает материализированный ум ученого.

Коммунизм также взял на вооружение дарвинизм как некую научную базу для своих фантасмагорических идей о будущем “государстве счастья”. Энгельс писал Дарвину: “Я считаю вас своим союзником”. Революции нужны жертвы. Ленин с присущим ему сарказмом говорил: “Революцию в белых перчатках не делают”, а дарвинизм, девальвируя ценность человеческой жизни, приводил к мысли, что эти жертвы оправданы. Для эволюции нравственность — слабость; если дрогнет копье в руке воина, то соперник поразит его. “Нравственна только сила — как право на жизнь”, — учат эволюционисты; “нравственно то, что служит делу революции”, — перефразируют эти слова идеологи марксизма, боевые внуки Маркса. “Для дела революции мы готовы вступить в союз хоть с чертом, хоть с его бабушкой”, — откровенно сказал один из них. В таком случае демон тоже нравствен: хотя он и не пуританин, однако день и ночь работает на эволюцию.

Иногда Дарвина в шутку изображали с человеческим лицом и мохнатым туловищем обезьяны, но было бы вернее изобразить его с туловищем человека и звериной головой. Когда вы беседуете с миловидной девушкой или слушаете лекции профессора-эрудита, то помните, что имеете удовольствие общаться с ними только потому, что предок этой девушки имел более острые когти для нападения, чем его собратья, и густую шерсть, которая защищала его, как кольчуга, в сражении, а пращур ученого профессора обладал массивными челюстями, которыми, как жерновами, перемалывал кости своих врагов.

Дарвинизм превратил человека из богоподобного существа в амебу, которая в процессе эволюции обрастала новыми телами. Современные гуманисты хотят противопоставить двух эволюционистов — Гитлера и Маркса — друг другу, как нравственных антиподов. При этом труп Гитлера стараются не подвергать ни анатомированию, ни перезахоронению. Вокруг этого сатаниста образовался какой-то таинственный заговор молчания, как будто в его могилу вбили осиновый кол. Но вместе с тем порой можно слышать, что этот человек был в личной жизни “романтик и поэт нордической расы”, а в политике — “безумный рыцарь, который жил в мире оккультных видений и хотел разбить своим мечом скалу”; что смерть Гитлера — это последний аккорд “Песни о Нибелунгах”.

Что же касается Маркса, его пытаются выдать за благородного гуманиста, правозащитника человечества, для которого дороже всего было достоинство личности. Современный лидер американских психологов Фром хочет доказать, что “хороший” Маркс народил плохих детей и стал дедушкой преступных внуков. Фром в сентиментальных тонах описывает сцены из личной жизни Маркса. Но почему, в таком случае, не считать “добрыми гуманистами” палачей Освенцима, которые, закончив свою “нелегкую работу”, играли по вечерам на скрипке и забавлялись со своими детьми в семейном кругу, как нежные родители?

Марксизм детерминизировал человека, лишил его свободной воли, сделал продуктом общественных сил, каким-то гомункулом в экономической пробирке. “Капитал” Маркса — эмоциональная книга, написанная на волне протеста; она пропитана духом гордыни и непримиримой вражды. Язык Маркса — это не логика философа, не фактология ученого, а пророческие вещания жреца, восседающего над толпой. Надменный язык того, кто не умеет слушать, не терпит возражений и относится к своим оппонентам с презрением и сарказмом.

Характерно, что Маркс и Энгельс в своих юношеских литературных опытах обращались к сатане, как живому существу, а искусство — больший интим человеческой души, чем философия.

Главное место в марксизме занимает учение о будущем человечества, которое имеет сходство с хилиастическим иудейским апокрифом Баруха, но противоположно “Апокалипсису” святого Иоанна Богослова. История разорвала в клочки бухгалтерские счета Маркса, но дух вражды, борьбы, противостояния воплотился в пламя революции. Марксизм поместил личность человека в его собственный желудок. Человек становится деталью безликой общественной машины, будь то класс, сословие или государство. Маркс создал миф о коммунистическом Эльдорадо, где будут золотом мостить улицы, а Фром и другие гуманисты создают мифы о самом Марксе, скорее всего потому, что порядком устаревшее оружие еще может пригодиться в борьбе с христианством.

Теперь мы должны коснуться такого исключительно важного фактора в жизни человечества, как искусство, где посредством символов и имитаций художник творит фантастический мир — царство вымысла, в которое должен включиться человек, условно приняв его за реальность.

Мы не говорим об историко-документальных хрониках, об этнографических описаниях и т. д., которые в значительной мере относятся к области науки. Мы говорим об искусстве, создающем вымышленную, но претендующую на правдоподобие историю, средством выражения которой является эмоциональный образ, в котором соединено типичное и индивидуальное; где писатель, как режиссер артистами, распоряжается жизнью своих героев, создает сюжеты и ситуации, как фон для выражения их духовных сущностей. Такая литература требует включенности, цель ее — вызвать эмоциональное сопереживание; чем оно глубже и интенсивнее, тем выше ценится талант писателя. Часто говорят: “Это захватывающая книга”. Действительно, книга захватывает сознание человека и переносит его в несуществующий мир. Литература притупляет у человек чувство реальности, она не учит жизни, а развивает мечтательность и грезы, дает возможность уйти из действительности в некую мысленную ирреальность. Искусство делает душу человека более пластичной, но за счет повышения ее внушаемости.

Чтение художественной литературы также является определенным видом творчества. Читатель как бы перевоплощается в литературные персонажи. Он включается в их духовный мир, переживает их чувства и страсти. Перелистывая страницы книги, он становится то ребенком, то стариком, то убийцей, то сыщиком, то царем, то рабом. Но это вовсе не безобидное плавание в океане вымыслов. Через сердце человека проходят страстные образы, они отравляют его, как тонкий яд, собранный с ярких цветов, которыми любуется мир.

В нас живет грех. Мы уже испорчены врожденными пороками и только постоянными усилиями воли человек может при помощи Божией обуздывать и контролировать этот грех.

Принцип аскезы — бороться со страстными образами и представлениями. Мирская литература, напротив, культивирует эти образы, придавая им внешнюю привлекательность, безобразие называя красотой. Читать мирскую литературу — значит добровольно отдать свое сердце во власть страстям, как добровольно, а затем по привычке принимают наркотик. Человек, читая художественную литературу, теряет свою личность и живет эмоциональной жизнью других людей. Страсти — вот краски, которыми художник рисует свои полотна, а мир говорит: посмотрите, как красиво! Такие развратные до мозга костей люди, как Гете, Байрон, объявляются “цветом” человечества, а их демонические писания — эталоном прекрасного. Можно ли сказать, положа руку на сердце, что среди великих писателей больше порядочных и скромных людей, чем растленных и порочных, ищущих в пороке вдохновение? Сколько там извращенцев, душевнобольных, психопатов, считающих себя гениями признанными или непризнанными! Недаром среда их называется богемой — грязным болотом; но именно этих людей мир, забывший Бога, называет “носителями духовности”!

Обычно говорят, что выдающееся произведение написано в порыве вдохновения, но никто не задумывается, какова причина этого вдохновения. Многие из поэтов прямо утверждали: “Я чувствую, что какая-то неведомая сила осеняет меня, что кто-то пишет моим пером”. Это вдохновение, на самом деле — состояние демонической медиумичности. Александр Блок говорит, обращаясь к своему демону, которого он называл “музой” вдохновения: “Есть в напевах твоих сокровенных, роковая погибели весть, поруганья заветов священных… и такая влекущая сила, что готов я твердить за молвой, будто ангелов ты низводила, покоряя своей красотой”.

Усмешка сатаны все более обнажается в мирском искусстве. Если в древние времена воспевались доблести, которые также были основаны на гордости и, по словам Августина, являлись ни чем иным, как “блестящими пороками”, то затем искусство с каждым веком становилось все более открытой апологией греха. Через мирскую литературу человек мысленно совершает все виды греха, теряет стыд перед самим собой, может быть, только до поры, до времени соблюдая внешние приличия. Господь сказал: “Очисти внутреннее и тогда внешнее станет чистым” (…). Мирское искусство загрязняет внутреннее, а внешнее становится маской.

Весь продолжительный период романтизма в литературе — это культ страстей, желание создать религию не любви, а влюбленности, представить темное влечение души чем-то священным, пошлость облечь в одежды тайны. Натурализм, сменивший романтизм, — это уже культ плоти и крови, торжество и радость при мысли о том, что ты только кусок грязи. Но описание свинарника должно рано или поздно наскучить, поэтому натурализм сменяется декадансом.

Декадент приготовляет из тех же страстей пикантные блюда. Здесь — культ разлагающегося трупа, здесь человек почти отождествляется с демоном.

Еще один знаменательный факт: в мирской литературе нет Бога — это неинтересный персонаж. В романтизме на Его место поставлен предмет любви, некий идеал, который наделяется ирреальными чертами. В натурализме — формообразующая земля снова обращается в прах могилы. Для натурализма божество — сам человек. В декадансе место Бога занял демон. Романтизм — вор по отношению к Богу, он хочет созерцать божественную славу в лице человека. Натурализм не хочет знать ничего о Боге, он презирает и ненавидит саму идею Божества. Декадентство поклоняется, как Богу, сатане. И, наконец, экзистенциализм считает и Бога, и диавола, и весь видимый мир только представлениями, состояниями и процессами, происходящими в душе человека. Ничего нет кроме пустоты и бездны. То, что кажется существующим, — только вечно пульсирующая безумная мысль самого человека, блуждающая в его собственной душе — огромной, бездонной и холодной, как межзвездное пространство.

Что же касается сюрреализма, это — апокалипсис, написанный пророками сатаны, демонизация человека, культ метафизического ужаса, предчувствие грядущих катастроф. Человечество покинуло Бога, более того, возненавидело Бога от всей души, объявило Ему войну. Происходит трагический распад человеческой личности. Человек уже не бежит от мира в свою больную душу, а ищет забвения в обреченном на гибель и потрясаемом безумием мире.

Сюрреализм — это зазеркалье декаданса, где демон уже не прячется в тайниках человеческой души, как за театральным занавесом, а выходит в своем обличии на сцену мировой истории.

Экзистенциализм и сюрреализм возникли не на пустом месте. Это один из завершающих этажей здания культуры, которое построили предыдущие поколения. Демонический импульс был заложен уже в основание этого здания, но прежде были только брошенные в землю семена и молодые побеги, а теперь на стеблях распустились ночные цветы зла.

Сюрреализм — законный “сын” и наследник своих предков, но в то же время это бунт детей против отцов. Если прежние литературные жанры представляли страсти как источник счастья и радости, как квинтэссенцию человеческой жизни и тщательно наводили косметику на лицо гниющего трупа (“Смерть” Бодлера), то сюрреализм решительно объявил самое отвратительное - самым прекрасным. Говорят, что в нацистских лагерях смертников вели к месту казни под звуки танго, которое называли: “танго смерти”. Сюрреализм —танец смерти, в котором содрогается агонизирующее человечество. Наверное, следующий этап искусства мало чем будет отличаться от воплей гадаринских бесноватых, которые бились головой о камни, чтобы заглушить внутреннюю боль и жили в гробницах — в погребальных пещерах, куда клали мертвецов. Характерно, что одержимых демоном тянет к нечистоте, гнили и тлению, потому что демон — дух смерти.

Нам скажут, что существуют классическая литература, искусство и музыка, которые могут противостоять хаосу современной антикультуры, так что у человека есть выбор и альтернатива. Но чем пропитано это искусство? Также душевными страстями; оно уводит человека от Бога, наполняет его ум образами земного. Чему посвящена мирская живопись? — Красоте вне Бога. Что пробуждает в душе музыка самых великих композиторов? — Грезы и мечтательность, страстные душевные состояния или языческое упоение этим миром. Святой Иоанн Кронштадтский писал: “Мысль о земном оземляет саму душу”, а мирская литература с ее яркими, страстными образами похожа на комья земли, которыми душа, как могильщик, погребает свой дух.

Искусство заставляет око души смотреть или на землю, или в иллюзорный мир фантазий, похожих на плывущие облака, которые каждое мгновение меняют свою форму.

Духовное небо для засоренных глаз души закрыто. Что касается живописи, то картина еще более глубоко, чем слово, соединена со страстями. Уже святой Иоанн Златоуст писал, что были люди, которые влюблялись в картины и статуи. В картине имитация жизни ярче, нежели в слове, она мгновенно, через взгляд, поражает человеческое сердце. Мирское искусство всегда носит языческий характер с широким спектром культов от космофилии до культа чувственных страстей, а от него — до откровенной демонофилии.

Античная трагедия — первый услышанный нами аккорд искусства. Сюрреализм — один из последних его аккордов. Но сама симфония едина.

Может человек, увлеченный искусством, чисто молиться? — Нет! Его молитва будет похожа на малый ручеек, который исчезает на пути, пропадает в песках. Бурю помыслов, фантасмагорию образов, карнавал картин, которые хранятся в памяти души, диавол, как свое войско, выводит из недр подсознания человека, чтобы уничтожить его молитву. Сердце такого человека не может вместить молитву — оно отдано другим чувствам. Ум его не способен вникнуть в смысл молитвенных слов, он окружен темной тучей помыслов. Молитва его похожа на дом из песка, рассыпающийся под руками.

Наша интеллигенция малорелигиозна как раз потому, что она лишила себя способности молиться; она может только рассуждать и воображать, то есть находиться в области души, а не духа.

Есть еще одна разновидность сюрреализма, или, точнее, его предшественник — кубизм. Здесь - желание перестать быть человеком, превратиться в конструкцию, подобную машине. Уже античные философы считали четырехугольник и куб символами материальности, атома земли. Кубизм — это и ужас перед цивилизацией, превращающей человека в железного зверя, и тайное влечение к этому царству смерти из камней и металла — как любовь безвольного раба к своему жестокому господину.

Могут возразить, что как бы ни были страстны и развращены люди, но в душе их таится тоска по правде, и не может быть, чтобы за столетия в мировой литературе не было создано хотя бы несколько образов христианских подвижников, которые могли бы вдохновить нас на самоотверженную духовную жизнь; что из светской литературы христианин может добыть, как из руды, крупицы золота. Однако, как мы сказали, литература ничему не учит. Она индуктирует страсти, живущие в нашей душе, оживляет пороки, лежащие на дне сердца, как подводное чудовище; она воспаляет воображение, она погружает в мир мечтательности, но никаких реальных знаний не дает. Нельзя “сочинить” образ святого на основе своих оземленных представлений и нечистых эмоций, не может светский писатель проникнуть во внутренний мир подвижника посредством интуиции: душевное никогда не поймет духовное. Это будет ложь на святого. Даже такие деятели литературы, как Данте, Тассо, Достоевский, Толстой и другие, сумевшие глубоко раскрыть мир человека на уровне его души, когда речь шла о христианских подвижниках, оземляли их или превращали в какие-то пустые, бесплотные тени, либо заставляли появляться на страницах своих книг, как резонеров на сцене; даже в карикатурах Анатоля Франса иногда проскальзывало больше понимания недоступных тайн духа, чем у так называемых христианских писателей-моралистов.

Поэтому, подводя итог, скажем: в литературе можно различить разные степени и уровни концентрации демонизма — от скрытых до бесстыдно обнаженных — но альтернативы ему здесь нет.

Коснемся и другой области человеческого знания — науки. Может показаться странным и парадоксальным сближение науки с демонизмом. Атеисты постоянно кричали о том, что наука противостоит мракобесию. Большинство верующих считает, что наука нейтральна к религии, она основывается на материальных явлениях. Изучает их взаимодействие, ищет закономерности, находит законы, которые даны Творцом, и поэтому, сталкиваясь с целесообразностью мироздания, от космоса до атома, объективно может подвести человека к вере в Бога. Но мы говорим не о вере, — и бесы веруют и трепещут(...), — мы говорим о способности к богообщению людей с аналитическим складом ума.

Часто люди науки, читая религиозную литературу, говорят: “Может быть, то, что написано, и правильно, но сама методология ошибочна”, хотя на самом деле единой методологии в науке не существует: каждый крупный теоретик науки создает свою, а великие открытия вообще разрушают методологию. Научные открытия в большей части не логичны, а парадоксальны. И все-таки мы остановимся на главном принципе науки — идти от частного к общему, создавать картинную модель общего и никогда не доходить до целого. Религия, напротив, показывает духовные реалии в их цельности, а не в аналитической расчлененности; она идет от общего к частному. Для ученых, как для верующих, принадлежащих к различным конфессиям, так и для агностиков, религиозное Откровение будет казаться нарушением методологии, а чудо — ненужным диссонансом в математически точной картине мироздания. Поэтому они будут стараться снизить уровень Откровения до возможности логического анализа, а чудо — объяснять естественными причинами.

Умом, вращающимся в мире конечного, среди причинно-следственных связей, трудно поверить в Бога, как в живую Личность. Они и личность будут принимать, как живую организацию, то есть ограниченность. Оттого аналитический ум легко делает крен в сторону деизма или пантеизма. Там место Бога занимает космос, в одном случае — как механизм, в другом — как модификация Божества. Пример ученого, пытающегося богословствовать, это священник Павел Флоренский или архиепископ Симферопольский Лука. Их мысль постоянно ищет материального субстрата, на который она могла бы опереться; вместо полета веры — костыли доказательств, попытки создать условия, в которых можно было бы провести и повторить духовный опыт, как научный эксперимент; и именно поэтому — странный для духовных лиц интерес к спиритизму и парапсихологии.

Другой пример — протоиерей Сергий Булгаков, философ, который также пытался, но так и не смог стать православным богословом. Он ищет опоры уже не в материальном субстрате, а в формальной логике, и поэтому создает или повторяет платоно-гностическую систему, которая может быть окинута единым взором рассудка и подвергнута анализу. Здесь Божество и мироздание, Божественный план и Промысел — все втиснуто в пространство рассудка; здесь все определенно и в то же время все бездушно и плоско.

Религия идет от внутреннего к внешнему. Наука и оккультизм — от внешнего к внутреннему, от формы к субстанции. Легко верить в Бога и в то же время “отделаться” от Него через деизм, решив, что Бог, оградив мир законами, скрылся от него, как отец,, который, дав наследие сыну, сказал: “Теперь до тебя мне нет дела, живи сам, как хочешь”; или через пантеизм, заявив, что Бог — все и Бог — ничто.

Ученый везде хочет найти и определить законы для Того, Кто стоит над любым законом. Для него религиозный опыт подобен научному эксперименту, химическому процессу, который происходит в колбе с реактивами. Характерно, что Мефистофель является Фаусту в первый раз не на горе Броукен, где темные духи справляют шабаш, а в научной лаборатории, где ученик Фауста Вагнер хочет посредством ртутных соединений создать в пробирке живого человека. Появившись в лаборатории, Мефистофель затем следует за Фаустом, как тень, до его могилы — это дух сомнения, дух отрицания, дух богоборчества, который обещает человеку рай на земле, а в уплату требует его душу.

Еще одним средством демонизации человечества во все исторические периоды служил театр. Театр — это сгусток страстей, поле духовной лжи, которое захватывает зрителей, как липкое растение — насекомых, которые в поисках нектара опустились на его яркие смертоносные цветы.

В театре собрано все самое отрицательное, что только имеется в каждом виде искусства. В живописи, музыке и литературе носителями страстей служат картина, гамма звуков, слово, то есть опосредованный символ, а в театре — живой человек, посылающий в зрительный зал волны своих греховных чувств и переживаний. Само искусство актера — искусство включаться в другую, чужую жизнь и делать ее своей жизнью, входить в несуществующий образ и отождествлять его с собой, накладывать на себя маску и заменять ею собственное лицо. Артист — это Протей, который постоянно меняет свой облик. Поэтому искусство артиста — искусство убивать в себе личность, искусство менять цвета, как меняет их хамелеон, искусство изменять формы, подобно воде, которую переливают в разные сосуды.

На сцене невозможно передать духовное состояние, так как в истину не играют. Сцена — это концентрированное поле страстей: чем интенсивнее и ярче выражена страсть, тем глубже она проникает в сердца зрителей, тем сильнее включает их в мир фантазии и ирреальности.

На сцене актер живет всеми существующими человеческими страстями; в нем они являются с такой силой, что зрительный зал зачастую почти физически ощущает их дыхание. Актер, словно маг, вызывает страсть из своего подсознания, словно заклинатель, который говорит демону: “приди”, — и тот приходит; “уйди”, — и тот исчезает. Тренинг артиста имеет большое сходство с оккультными упражнениями йогов. И йог, и артист, оба полагаются на силу воображения, учатся мыслить яркими образами, жить в их иллюзорном мире, верить в их реальность — как бы растворяться в них. Сцена театра и астрал оккультизма — это область страстных эмоций, которые в оккультизме восточном принимают персонифицированную форму.

В языческих культах храм и театр представляли собой один архитектурный комплекс. Самый большой театр в Риме, построенный Помпеем, располагался у подножия храма Венеры, а ступени этого храма служили для зрителей скамьями. На сцене античного театра боги являлись как действующие лица не только трагедий, но и комедий. И сами древние мистерии также представляли собой театрализованные постановки с участием злых и добрых божеств. Только здесь уже не было зрителей: в драматические акты мистерии включены были все присутствующие. Подобно тому и в Индостане во многих храмах ритуалы проходили как представления с участием профессиональных актеров и танцовщиц. Часто во время этих ритуалов употреблялись маски не только богов и героев, но также и чудовищ.

Святые Отцы писали, что демоны питаются человеческими страстями, как вампиры кровью, поэтому у театра есть свой оккультный аспект, свое оккультное поле. Характерно, что по правилам древней Церкви к крещению не допускались изготовители идолов, блудницы и артисты; занимающиеся же этим ремеслом после крещения, отлучались от причастия и молитвенного общения. Есть и еще правило: будущий священник не должен брать в жены артистку, хотя бы она была девушкой, потому что сохранять внутреннюю чистоту, исполняя роль Клеопатры или Мессалины, невозможно. Если современные либералы называют театр “храмом искусства”, то напрашивается вопрос: а кого они подразумевают под баядерами?

Еще одно сходство между йогой и тренингом артиста — это умение перевоплощаться в мысленный образ. Йоги советуют человеку создать для себя второе “я” — идеального двойника, как живую личность, с которой человек хотел бы поменяться местами (при этом они подчеркивают, что слово “идеальный” означает — желательный для человека, а не подчиненный особым моральным принципам, иначе этот мысленный образ не будет жив). Затем путем медитаций, как мысленных, так и эмоциональных, человек должен отождествить себя с двойником, фактически потеряв ощущение своего реального “я”. Также и для артиста необходимо вживаться в образ своего героя до чувства исчезновения собственной личности.

В йоге практикуется упражнение, направленное на расслабление мышц тела, релаксацию. Йоги называют это “асаной трупа”. Такие упражнения на расслабление входят и в тренинг артистов. Особое значение в йоге имеют упражнения для развития концентрации внимания, способности в течение длительного времени сосредотачиваться на каком-нибудь образе или слове, отвлекая мысль от всего остального. Подобные упражнения присутствуют в системах всех крупных режиссеров.

Святые Отцы говорили, что человеческим страстям сопутствуют демоны этих страстей, поэтому многие места насыщены, буквально заражены страшным духовным ядом, сами стены, кажется, хранят память о том, что происходило в них, пропитаны запахом тонкого тления, который источали души их обитателей. Если театр называют “храмом искусства”, то скорее можно сказать, что это школа искусства лжи, превратившаяся, по сути, в культ. Первая заповедь христианской аскетики — хранить свое сердце. Театр, напротив, открывает сердце для всех страстей.

Добродетель нельзя показать на сцене. Христианские добродетели не демонстрируют перед миром, напротив, скрывают. Да театр, за редким исключением, и не занимается резонерством; он почти всегда тайно или явно насмехается над святыней и над тем, что в христианстве принято называть целомудрием. Однако есть и другая опасность: театр учит человека играть в жизни, как на сцене, казаться тем, чем он не является на самом деле, лгать и притворяться.

Во всех революциях театр играл довольно зловещую роль, по крайней мере, симпатии большинства артистов, как правило, были на стороне революции; по сути главным импульсом театра стала ломка христианской морали.

После революции на осквернение театру были отданы многие храмы, и артисты без всяких укоров совести играли в алтаре, как на сцене — во всяком случае, нам не приходилось слышать, чтобы ведущие актеры решительно протестовали бы против такого кощунства. Мы все свидетели, как энергично они защищались, когда в последние годы их, как непрошеных гостей, выдворяли из храмов, переделанных в театры и цирки.

Во времена Французской Революции государственной религией был объявлен культ разума, призванный занять место гонимого христианства. И здесь революционеры обратились за помощью не к философам, а к артистам. Олицетворением разума, богиней нового культа была провозглашена одна из опереточных артисток Парижа. Шутовской карнавал, тщательно отрепетированный ее коллегами, разыгрался на улицах французской столицы. Обнаженную артистку, словно статую языческой богини, внесли на руках в Собор Парижской Богоматери; шествие это сопровождалось шуточными представлениями и фривольными песнями, в которых осмеивались христианские таинства. Затем артистку посадили, как на трон, на престол Собора, и члены Конвента приветствовали ее, продолжая шутовское действо. Театральная богема Парижа была в восторге.

Еще более отвратительны театральные постановки, кинофильмы и балеты о… Христе. Последняя грань цинизма — изображать танцующего Христа. Играть Христа может только кощунствующий безбожник или параноик-визионер. Следует помнить, что первым, кто хотел сыграть роль Бога, был сатана.

Театр вырабатывает особый менталитет: сама жизнь здесь воспринимается, как игра на сцене, а мудростью почитается искусство никогда не быть самим собой. И это тем более страшно в наши дни, когда каналы телевещания превратили в зрителей и участников театральных представлений едва ли не все человечество.

Сегодня в ближнем мы все явственнее видим артиста, а в человеческих взаимоотношениях — расчетливую игру, точно живем под крышей огромного театра. Универсальным грехом наших дней стала ложь Она пронизывает все общественные структуры, она родных людей делает чужими.

В последнее время стал модным термин “ноосфера”. Мы не сторонники этой гипотезы, но если воспользоваться ею, можно сказать, что ноосфера катастрофически вырождается в “плутосферу”.

Мы хотели бы указать и еще на одну диверсию демона: его план — подорвать Православие изнутри.

Духовные знания имеют свою специфику. Религию нельзя отождествить с какой-либо силой или способностью человеческой души, будь то рассудок, эмоция или воля. Религиозное чувство глубоко отлично от них, объемля их и проявляясь через них, оно остается в то же время особым гносисом человека. Религия — это сама онтология человеческой души. Религия требует включения в нее всей человеческой личности. Когда говорят, что религия это область человеческого сердца, то не надо забывать, что Святые Отцы под сердцем понимали не эмоциональную сферу человека (как понимают это слово в наше время), а единство познавательных сил, тот центр, откуда исходит наша мысль, где рождаются желания, принимаются решения, уже затем в области сознания воспринимающиеся как слово, эмоция и императив к действию. Для религиозного гносиса необходимо очищение души от греха и страстей, которые поражают и разъедают, подобно коррозии, способности души. С очищением сердца способность человека к духовному познанию неизмеримо увеличивается. Поэтому в древневосточной Церкви богословие рассматривалось как продолжение литургики и библиологии, а образование, приобретаемое в духовных академиях, связывалось с включением в монастырскую жизнь и строилось, как здание, на фундаменте аскетики. Богословие (область чувства) и заповеди (область воли)— взаимно проникали и пребывали друг в друге. Богословие было святостью, выраженной через слово, тайной, выведенной из глубины молчания на периферию человеческого языка. Поэтому у Святых Отцов можно встретить такой афоризм: “Кто истинно молится — тот богослов; а истинный богослов тот, кто умеет молиться”. Религия одного рассудка породила схоластику; религия одних эмоций — адогматический пиетизм; религия одной воли — плоскую морализацию. Все эти три вида “религиозной аналитики” стали духовным суррогатом.

Православная Церковь — преимущественно Церковь духовных созерцаний, храмового богослужения и внутренней молитвы. Литургика, мистика и аскетика — это дыхание христианского Востока. Учение о внутренней жизни подвижников Восточной Церкви уникально. В других конфессиях нет, да и быть не может такой удивительной ясности и глубины. Восточная Церковь имела, как уже было сказано выше, свои традиции в духовном просвещении и образовании. Училища строились при монастырях и храмах с тем расчетом, чтобы знания, полученные в них, воспринимались через религиозный опыт; образование находилось, таким образом, в теснейшей связи с включенностью учащихся в духовную жизнь. Сами лекции принимали форму диалога между преподавателями и их учениками. “Где мы будем искать сегодня истину?” — спрашивал свою аудиторию в начале лекции византийский богослов Михаил Пселл. Божество являлось прежде всего объектом религиозного благоговения, а уже затем — познания. Лекции византийских богословов, как и святоотеческие проповеди носили не аналитический, а синтетический характер — это был рассказ о Живом Боге.

Однако затем традицию заменяет эклектический подход: происходит подмена ценностей, знание становится не подспорьем в труде христианина-подвижника над собой, а самоцелью, неким аналогом земной силы, которую ценит мир. И поскольку в области мирских наук и философии Запад имел разработанную систему схоластики и казуистики, то правители Востока, как бы плененные этим интеллектуальным “богатством”, стали способствовать переориентированию духовного образования на Востоке, и в богословие внедрился западный метод аналитического мышления — рассказ о Живом Боге сменился рассматриванием свойств Божества; знания человека о Боге были помещены в клетки разлинованного листа. При том Божественные свойства рассматривались аналитически, одно обособленно от другого: Бог как Личность исчезал в этой аналитике; само слово о свойствах Бога становилось сухим и холодным. Там не было Бога “Кто”, то есть Бога Живого и Личного; Его заменила некая сумма знаний о Боге (безграничное Божество раскладывается на части, и из них составляется сумма!) как обладателе отдельных свойств и атрибутов, сумма, отвечающая на вопрос “что”. Лекции велись уже не как диалог, а в форме монолога. Если для преподавания богословия в византийской традиции педагогом должен был быть эрудит, то для преподавания схоластики достаточно специалиста, который утром мог бы прочесть по определенному плану лекцию, составленную накануне или даже того меньше: выучить страницы из учебника, пересказать их студентам и потребовать адекватного ответа.

Византийское образование учило в первую очередь православному мышлению. Западное же — давало сумму знаний, где не было целого, а только части. Характерно, что и представляющий вершину западного богословия трактат Фомы Аквината носит название “Сумма теологии”. По нашему мнению, внедрение в систему православного образования схоластики, как метода обучения, импортированного с Запада, имело самые трагические последствия. Целостно-религиозный гносис, основанный на духовном опыте, сменился гносисом рассудка. Вслед за богословием языки и других дисциплин в духовных школах стали языком сухого рационализма, претендующего на светскую научность.

К чему это привело? Мы знаем, что в начале XX столетия семинария пополнила кадры революционеров. И дело здесь не только лишь в личностях этих отступников от веры, их частных качествах, но и в том, что духовная школа не помогла им найти Живого Бога; а абстракции, даже богословского характера, оторванные от сердца, могут без особого труда оказаться забытыми или отброшенными прочь. Поэтому мы полагаем, что и модернизация духовного образования по западному образцу, не учитывающая традиций и специфики Православия, произошла также под действием темных сил.

Разум узурпировал место, принадлежащее сердцу, и, оставшись без сердца, оказался без Бога.

Назад к содержанию книги