Может ли Православие совмещаться с модернизмом?

Нам кажется, что модернизм — это следствие смешения двух планов, или двух сфер человеческого познания: духовного и душевного. Вопросы, относящиеся к жизни и ведению духа, решаются на уровне души; Откровение воспринимается через призму душевных представлений; духовным кажется не надмирно прекрасное, а по-земному красивое, не возвышенное, а способное вызывать восторженность, не глубокое, а красочное. Очищение души представляется не как победа ума и воли над страстями, а как катарсис драмы, то есть глубокие и контрастные переживания. Для этого нужен эффект, который влечет за собой не покой и мир души, а психическую возбужденность и аффективность.

Истинная духовная жизнь глубока, но проста. Модернизм чужд этой простоты (хотя там может быть искусственная упрощенность как один из приемов). Духовная жизнь — это не сложная и красочная мозаика чувств, не волны эмоций, хотя в некоторых случаях, особенно в переломные периоды в жизни человека, покаяние может приобретать эмоциональный характер; духовная жизнь по своей сущности тиха и ясна, и эту тишину модернисты воспринимают как нечто безжизненное. Среди них распространено выражение “спящий Восток”: для них жизнь духа — это внешняя динамика, поэтому модернист обычно смотрит на монашество как на духовный эгоцентризм. Модернисты ссылаются на слова священного Писания: се, творю все новое (Откр. 21, 5) для оправдания своего стремления превратить Церковь в полигон для испытаний новых усовершенствований, открытий и творческих идей, которые для верующего человека представляются или дерзостью невежд, или детской затеей. Все новое — не в этом мире, а в Духе Святом, в переживании человеческой душой благодати. Здесь, на земле, все старое: древняя истина и древние заблуждения.

Модернизм чужд идеи соборности. Церковные символы объединяют христиан в одном духовном ведении, в одном языке Церкви. Модернисты заменяют знаковую систему, то есть в язык Церкви стараются ввести свои частные жаргоны. В этом смысле модернизм является разобщением и центробежным явлением. Модернисты не знают или не понимают, что символы, в отличие от других изобразительных средств человеческого языка, не сочиняются, а существуют как данность в мышлении человека, — микрокосма в макрокосме. Символ — это свидетельство того, что видимый мир по отношению к невидимому миру представляет собой некое подобие, как творение единого начала. Модернисты заменяют символы сочиненными ими или взятыми из душевной области — литературы, искусства, философии, науки — метафорами, эмблемами, поэтическими аллегориями и так далее. Они говорят, что древний язык непонятен для современников и необходимо найти другие, более доступные средства выражения. Здесь профанация: тайна всегда останется непонятной, каким бы вербальным интерпретациям мы ее ни подвергали. Тайна не раскрывается на уровне словарной семантики, она открывается по мере духовной подготовленности человека. Форма связана с содержанием; само Откровение рождает форму; с изменением формы изменяется содержание. Рационализм в религии — это желание упразднить феномен веры как внутренних духовных возможностей, заменить ум (нус) рассудком (рацио), который хочет узурпировать место духа; ограниченное хочет определить безграничное. Здесь обычно происходит замена религии как таинственного общения духа с Божеством философией и плоской морализацией. Обряд и ритуал Церкви насыщены символическим и духовным содержанием; в них должна включаться душа, тогда она получает мистическую информацию: не рациональные знания, а очищение и духовную силу. Обряд и ритуал из-за своей глубины не могут быть поняты и исчерпаны через слова. Если бы даже обряд мог быть разобран и описан с исторической, лингвистической и психологической стороны, все равно сущность его осталась бы непонятной для голого рассудка. Обряд можно сравнить с руслом реки, а благодать, которая, сообщаясь с душой, делает человека новым творением, — с ее потоком .

Есть еще одна разновидность модернизма — это ложный мистицизм. Человек чувствует себя медиумом неведомых для него сил, которые он воспринимает как явление ангелов или “излияние” Духа Святаго. Такой модернизм принимает формы не театральности, ищущей эффектов, и не плоского рационализма, который хочет поставить Божественные истины ниже человеческого рассудка, а оккультизма. Этим модернисты хотят “углубить” мистику Церкви, а на самом деле подменяют ее демонизмом. Иллюстрацией этого могут служить “иконы”, написанные Врубелем и Дали, из которых ощутимо для души верующего сочится метафизическая тьма. Модернисты говорят, что надо идти за временем, чтобы быть понятным людям. Но мы знаем, куда идет человечество и куда идет время. Церковь должна сохранить свои вечные ценности от энтропии времени, то есть возвыситься над ним. Наивно думать, что если превратить тайну в аксиому, а мистику в философию, то мы сможем сделать религиозным хотя бы одного человека. К христианству привлекает душу благодать Божия, и душа ощущает христианство не как кодекс поведения или сумму рационализированной теологии, которая хочет доказать, что существование Бога очевидно, как дважды два — четыре, а как тайну, которую надо искать, беречь и хранить.

Есть еще один вид модернистов, о которых не хотелось бы даже говорить; это модернисты-прагматики; их интересует количество верующих, посещающих храм — арифметическое число, ради которого они готовы превратить Церковь в концертный зал, политическую трибуну или спиритический кружок, то есть работать на все вкусы, лишь бы корабль был полон пассажирами, а куда этот корабль плывет — этот вопрос для них безразличен.

Христос сказал: Кто от истины, слушает гласа Моего (Ин. 18, 37). К Церкви приводит людей тот голос истины, который звучит в их сердце. Модернизм обычно берет на вооружение понятия и представления мирской культуры и цивилизации, то есть уподобляет Церковь миру, который, по словам Писания, лежит во зле (1Ин. 5, 19).

Последнее время пышными “цветами зла” расцвела еще одна ветвь модернизма — религиозная эклектика.

Модернисты этого толка прямо не заявляют себя учителями Церкви; напротив, они считают себя всего-навсего учениками, но учениками не Православия, а всех религий и философских систем.

Они считают, что можно и нужно брать лучшее из других религий и тем обогащать Церковь. Эти люди, побывав в инославных и иноверных общинах, загораются желанием внедрить в Православие то, что импонирует их чувству и поражает их воображение. Они утверждают, что в этих обрядах и ритуалах также выкристаллизировался духовный опыт столетий и содержится глубокий смысл. Они не воспринимают православную Церковь как живой организм, где внесенное насильственно инородное тело вызовет травму и затем или будет отторгнуто живым телом, или останется в нем, угнетая и заражая его. Мы согласны, что в ритуалах и обрядах этих общин заложена огромная информация и отражен их духовный опыт. Но какова природа этого опыта? Пророки открыли, что “боги язычников — демоны”, Апостолы заповедали: не пить из бесовской чаши. Православная Церковь именно потому называется православной, что в ней сохранена чистота догматической информации и благодатного духовного опыта.

Обычно эти модернисты протестуют, если их сравнивают с теософами; они говорят, что верят в единую Церковь как полноту истины, но, признавая частичность истины у других религий, считают возможным заимствовать их достижения хотя бы со стороны формы. Им нравится экстатика пятидесятников, мусульманский намаз, театральные представления индуистов, напоминающие мистерии, оккультная символика розенкрейцеров, уличные марши “Армии спасения” и так далее. Они считают, что неразумно пренебрегать таким богатым арсеналом средств воздействия; однако такие заимствования — вовсе не безобидная косметика, они таят опасность: создание каналов, через которые духовная ложь будет проникать, как бы сочиться, в Церковь.

В Библии описан случай из жизни пророка Елисея. Город Самария был окружен сирийскими войсками, в нем начался голод, жители стали собирать траву, чтобы приготовить из нее себе пищу. Один человек увидел у городской стены незнакомое ему экзотическое растение, похожее на плющ, оно понравилось ему на вид, он сорвал его и вместе с другими травами бросил в котел. Когда травы сварились и люди стали черпать из котла и есть пищу, то они почувствовали боль: пища превратилась в яд. “Человек Божий, смерть в котле”, — кричали они пророку, умоляя его о помощи. Одно неведомое растение отравило пищу (4 Цар. 4, 40).

Некоторые считают, что догматы вечны, а обряды можно изменять; однако Библия говорит нам о другом. Моисей на Синае получил не только Откровение в виде закона и догматического вероучения — ему был открыт образ скинии — ветхозаветной Церкви, дан план скинии и даже указание о материалах для нее и о всех предметах, касающихся богослужения. Как Ветхий Завет был раскрыт в Новом Завете, так символы ветхозаветного храма в их пророческом значении получили мистическое раскрытие и высшее содержание в новозаветной Церкви.

У истоков православного богослужения также стоит Откровение. По преданию, чин литургии был дан Самим Христом апостолу Иакову, первому епископу Иерусалима, а дальнейшие виды литургии были сокращением этого чина также по откровению Божьему. Творчество человека основано на его эмоциональном восприятии или силе рассудочных моделирований, а религиозные реалии принадлежат другому — духовному миру.

Мы кончим тем, чем начали: модернисты на основе душевных чувств, иногда поэтических и горячих, но не очищенных от страстности и аффективности, хотят оценить мир духовных явлений. Это все равно что стараться посредством осязания уловить человеческую мысль. Вместо духовного мира они сочиняют свой собственный фантастический мир, мир иллюзии, значит, лжи. С духовным миром можно соприкоснуться только посредством покаяния и борьбы со страстями, путем православной мистики. И тот, кто увидит хотя бы смутные очертания этого мира, остановится в изумлении перед его красотой.